«Думая о будущем, политик извиняется за прошлое». Автор речей Ельцина — об Обаме и Сталине

Дмитрий Якушкин, последний пресс-секретарь первого президента России Бориса Ельцина:

— В ЮАР в начале 90-х годов президент Фредерик Виллем де Клерк и лидер Африканского национального конгресса Нельсон Мандела принесли взаимные извинения. Де Клерк извинился в принципе за апартеид (политика расового разделения — прим. ред.), а Мандела извинился за терроризм, направленный против белого меньшинства. Но тема публичных политических извинений интересна особенно, если думать: «А что было потом?».

А что было потом? А считается, что именно такое взаимное признание позволило избежать гражданской войны, и ЮАР худо-бедно вышла из политического кризиса, из оголтелого противостояния белых и черных.

Бельгия извинялась за убийство Патриса Лумумбы — спустя 40 лет после него. Английская королева приносила извинения, президенты Сербии и Хорватии — за национальное противостояние в конце 90-х годов. Очень много заявлений было со стороны Японии: разные премьер-министры просили прощения за агрессию Японии в 30-40-е годы.

Есть история о недавно скончавшемся президенте Франции Жаке Шираке. Прошло более 70 лет со дня окончания войны, а во Франции тема коллаборационизма остается очень острой. И вот перед несколькими французскими президентами стояла дилемма: просить ли прощение за действия французов во время Второй мировой войны? И в 1995 г. это сделал Жак Ширак. Он взял на себя смелость, и сказал: то, что случилось — аресты евреев в Париже и коллаборационизм — непоправимое.

Потому что в 90-е годы во Франции были очень сильные антисемитские настроения, и как президенту ему было важно их подавить. Важно было сказать: то, что произошло в 42-м году, не должно случиться в 1995-м. Когда политик на такое идет, он думает не столько о прошлом, сколько о будущем.

А Франсуа Олланд, которого мы уже забыли, потому что в международной политике он прошел достаточно незаметно, пошел дальше. Он сказал, что немцы в этом вообще не участвовали, делали все сами французы. Такое заявление, конечно, вызывает болезненные ощущения, наталкивает на тяжелые мысли о том, что за преступление ответственны не какие-то внешние силы, не оккупанты, а вина за преступление лежит на собственном народе.

Второй интересный пример — папа Иоанн Павел Второй, который за то время, пока был главой Ватикана, сделал порядка ста разных заявлений, в которых он просил прощения буквально за все. И за инквизицию, и за Галилея, и за то, что Церковь фактически сотрудничала с немцами в годы Второй мировой войны, за ущемление прав женщин. Лозунг его извинений был: «Никогда больше». Да, мы сделали, мы виноваты, но — никогда больше. Авторитет католической церкви после таких заявлений укрепился. Хотя многие думали о том, что не надо возвращаться к прошлому. Ну, потому что как в современное время можно извиняться за Инквизицию? Но он счел нужным это сделать, исходя из моральных соображений и интересов института, который он представлял.

И третий пример очень показательный с точки зрения эмоций. Это больше не речь, а жест. Я говорю об историческом эпизоде, когда канцлер Германии социал-демократ Вилли Брандт приехал в Варшаву, его подвели к монументу погибшим в варшавском гетто евреям. Протокол не предусматривал жеста, но он настолько почувствовал ужас того, что произошло, что… встал на колени. Когда он вернулся в Германию, его осудили. Потому что фото стоящего на коленях Вилли Бранта вошло в мировую прессу, и далеко не все видели в этом проявление человеческой силы. Хотя безусловно это был жест сильного человека, который способен совершить действие, неприятное и непонятное для общественного мнения. Поляки тоже были в недоумении. Это был спонтанный эмоциональный жест. Но это пример политической энциклопедии: когда-то нужно выходить за рамки очерченного.

Какие аргументы против политических извинений? Первое — юридический аспект. Если мы признаем вину, мы вынуждены будем выплачивать деньги. Другой аргумент: зачем возвращаться в прошлое, смущать людей, которые живут сегодня, давайте лучше смотреть в будущее. Но эта сложность разговора ощущается только, если говорить о близком тебе контексте.

Вот в нашей стране нам кажется, что это так сложно — говорить о 37-м годе, и что эта тема — какая-то особенно сложная. Почему? Когда ты смотришь на какие-то другие случаи, конечно, ты видишь: споры и соображения о том, говорить или молчать, они примерно везде одинаковые.

Я столкнулся с тем, что один из премьер-министров Австралии публично рассуждал, надо ли говорить о притеснении аборигенов в Австралии или нет. Его соображения были примерно такими же: причем здесь аборигены, которые жили здесь 200 лет назад, и сегодняшние люди? Современные люди живут в совершенно других реалиях, и такое обсуждение бросает тень на те огромные достижения, которые достиг австралийский народ, поднимая континент, создавая процветающую демократическую страну. То есть сама природа случая может быть более или менее запутанной, но аргументы вокруг этого достаточно похожи.

Еще один аргумент противников извинений: мы не можем судить о прошлом с позиции сегодняшнего дня. И еще: говорить о таких сложных вещах, значит, разъединять нацию на два лагеря, особенно, если экономическое положение неспокойное. А от дипломатов я слышал мысль о том, что во внешней политике вообще не может быть морали.

Я принимаю эту аргументацию, но рано или поздно приходится отвечать. И случай с Брандтом говорит о том, что всегда может выскочить сильный эмоциональный фактор.

Есть мнение, что извиняться нужно только после противоположной стороны. Мол, а почему мы первые? Здесь некоторые противники извинений вспоминают, что американские президенты за 70 лет не сказали ничего о Хиросиме и Нагасаки. Или о бомбардировке Дрездена, а он был стерт с лица Земли без какой-либо оборонной необходимости. Вроде бы в демократической стране, где дебаты — это политическая традиция, такую тему затрагивать нельзя.

Но если кто-то не извинился, это не снимает ответственность с вас. Речи, официальные заявления, когда дается оценка прошлого, высказывается сожаление, это объединяет людей гораздо больше, чем победные реляции. В этом смысле российскому обществу не хватает объединяющих слов. Когда у нас у всех, несмотря на то, что у нас разный возраст, разные социальные положения, какие-то события происходят на виду, и мы все их переживаем примерно одинаково, вот в этот момент нам не хватает Слова.

Да, мы, может, и так все знаем. Мы думаем, как наш сосед. Но в качестве объединяющего слова нам с высокой трибуны не хватает выступления. Оно не должно быть супердлинным, красивым и публицистичным. Но оно должно иметь такие слова, под которыми подписался бы и я, и мой сосед, и мы бы подумали: «Да, я думаю также». И эти слова нужны не в момент победы, а в момент, когда мы все испытываем горе, когда мы переживаем и сочувствуем. Говорят об этом те, кто открыт общественному мнению, контексту, знает, что происходит за пределами их бумаг, чувствует пульс страны.

В 80-90 гг., когда началось потепление в международных отношениях, и стали звучать мысли о том, что идеология вообще закончилась, и мир подошел к этапу, когда некуда больше расти, вот тогда изменений стало больше. Потом снова возникла конфронтация, и этих заявлений не стало, я за последние годы даже не могу привести яркие примеры. Кроме того, во многих странах получила широкое распространение политкорректность, и многие заявления не вписываются в эту политику. Правда, даже если мы видим в обществе, что маятник качнулся в другую сторону, это не значит, что не надо было идти на изменения. Почему еще в 60-х женщины в США не могли окончить ведущие вузы? А скамейки были поделены: для черных и для белых. Это было недавно, а я не понимаю, как это могло получиться?

Речь политика — способ сказать, что те, прошлые, ошибки не наш метод, что мы в будущем такого не допустим. Я недавно был в Нурсултане, и поехал в гулаговский лагерь «Алжир», где жили жены, сестры, дети видных политических деятелей Советского союза. Я был поражен: там оказалось много известных нам имен. Жена Бухарина, сестра Тухачевского, Окуневская — они все оказались в этом лагере. В этом мемориале рассказывается, как их привезли на пустое место, выгружали из вагонов, они сам строили эти бараки. Я посмотрел мемориал и там же — небольшой фильм, где говорит бывший президент Казахстана Назарбаев. Он рассказывает об истории лагеря и говорит: Гитлер, конечно, преступник, но он посылал войска на другие территории, которые убивали других людей, не немцев.

А Сталин создал такую систему, когда свои люди убивают своих. И дальше идет статистика по казахам, которые погибли во время Голодомора, во время войны, в ГУЛАГАх. И я понимаю, что, как лидер, Назарбаев борется за национальную идею, это наверно такой способ казахстанской идентификации. Но мне совершенно неважно, чем он руководствуется. Потому что в «Алжире» я испытал ужас, и у меня не возникло другого желания как встать на колени перед этим монументом.

Тем более, мы в России живем в условиях сигнала, мы не в США, где, что бы не сказал Трамп, это не несет глобальных изменений. И Сталин у нас вне критики сегодня, потому что он связан с войной. И если ставить вопрос о том, что Сталин – это зло, тогда возникает вопрос, почему мы выиграли войну. А может быть, вопреки Сталину? Так это должно хотя бы свободно обсуждаться!

Но политику говорить можно и о простых вещах. Я не переслушивал речь Ельцина 31 декабря 1999-го в течение 20 лет, а тут услышал ее в эфире на радио. И он там говорит о том, что мы все думали, каким будет этот 2000-й год, сколько будет нам в этом году, а сколько будет нашими мамам. Необязательно говорить такие вещи, если ты через секунду хочешь сообщить, что уходишь с поста президента. Это такая типа виньетка. Но я послушал в такси эту речь снова, и почувствовал, что да, я тоже так думал о 2000-м годе. Эта деталь показательная. И да, как бы кто к Ельцину и к тем событиям не относился, тогда же он попросил прощения. Эта фраза важна, она эмоционально действует.

Один из удачных примеров речи: Барак Обама поехал с визитом в Японию на годовщину бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Он знал, что американское общественное мнение не воспримет, если он скажет: «Мы совершили зло». Но с другой стороны, перед ним сидели люди, которые еще застали, пережили эту бомбардировку. И ему им нужно было что-то сказать. Обама не факт, что был очень удачным президентом, но он сам писал речи, у него блестящее образование, он думал над тем, что говорит. И он сказал: «Человечество заполучило в свои руки оружие, которое может уничтожить нас всех». В этой речи не о том, что война — это плохо и мы должны жить в мире, нет. Но он не обидел никого: не задел американское общественное мнение и удовлетворил японцев, которые ждали от визита очень многого.

Россия заговорила в 1860-м году после тридцатилетнего периода Николая Второго. На самом высоком уровне: Александр Второй говорил ярко и без бумажки.

В России произошла судебная реформа: появилась плеяда ярких адвокатов — Плевако, Кони, и другие. Появились блестящие ораторы-священники, которые заговорили человеческим образным языком. 

Яркие выступления продолжались и после 1917 г.: коллеги по революции вокруг Ленина также были яркими ораторами. Но по мере того, как ужесточалась цензура, и ораторское мастерство политика понемногу уничтожалось. Не люди плохие, люди везде одинаковые. Создайте им условия — и они заговорят. Я за Слово.

Колонка написана на основе выступления Дмитрия Якушкина в Ельцин-центре