«Эксперимент пытаются довести до конца, чтобы доказать, что могут упечь за решетку кого угодно по надуманному обвинению. Потому что уж больно дерзкий. И это можно поставить на поток. Чистый Кафка»
На прошлой неделе в Челябинске прошла Южноуральская книжная ярмарка, в рамках которой писатель и журналист Шамиль Идиатуллин представил только что вышедший роман «Последнее время». В интервью CHEL.DK.RU он рассказал о зеркальных перекличках современности с позднесоветской эпохой, подоплеке экологических протестов, свободе прессы и идеалах нового поколения бунтарей.
«Пока не померли — еще не так страшно. А когда померли — уже не страшно»
Литературный дебют Шамиля Идиатуллина — технотриллер «Татарский удар» — вышел в 2005 г. В 2012 г. издательство «Азбука» выпустило мистический триллер «Убыр» под псевдонимом Наиль Измайлов, который получил Международную детскую литературную премию имени Владислава Крапивина. В 2017 г. там же вышел роман «Город Брежнев», ставший лауреатом премии «Большая книга». Новый роман «Бывшая Ленина» в 2020 г. вошел в длинные списки всех престижных российских литературных премий.
Есть ощущение, что современная отечественная большая литература, в отличие от западной, сознательно избегает современности, предпочитая бесконечно всматриваться в прошлое, проживая коллективную травму. Это действительно так?
— Есть такой момент. Историческая травма была действительно грандиозная, до сих пор не изжитая. И до сих пор любую закисшую беседу можно оживить именем Сталина. Все сразу всколыхнутся. Значит, это вещи, про которые общество так и не договорилось и продолжает это делать, в том числе и на литературном уровне. Это с одной стороны. А с другой — формат большой литературы, по которому достигнуто согласие, в последние лет пятнадцать-двадцать исходит из того, что она про советское прошлое — в идеале тридцатые годы и война. Можно захватить пятидесятые, можно — предреволюционные. На этом все, закончили.
Все, что позднее — уже не большая литература, а «свинцовые мерзости жизни». Литературоведы живых авторов, пишущих актуальную прозу, всерьез не воспринимают — сначала уходят черви с трупа автора, а потом приходит очередь литературоведов.
Мне представляется, что подобным подходом мы обязаны Борису Акунину*, который во многом спас отечественную литературу, как Роулинг спасла детскую мировую литературу. В конце девяностых человечество утрачивало привычку к чтению — зачем, когда есть компьютеры, телевизоры, игровые приставки и прочее? А потом появился «Гарри Поттер», и оказалось, что читать — круто. В России к концу 90-х годов тоже стало пропадать понимание, зачем читать книжки, в которых или бесконечное пережевывание исторических травм для высоколобой публики, или бандитские разборки, или дамская жвачка. И тут появился акунинский Фандорин — эдакое guilty pleasure (пер. с англ. — стыдное удовольствие. — Прим. ред.). Причем не настолько уж guilty: можно даже не оборачивать в газетку обложку, когда читаешь в метро: и слог хороший, и сюжет интересный, и герой — как будто родной человек в семье появился. И это, с одной стороны, спасло практику чтения, привычку покупать книги, ждать выхода новых, а с другой, жестко заложило рамки: большая, хорошая литература, которую не стыдно обсуждать, — про хруст французской булки, а не вот про все это. Я стараюсь этот момент игнорировать совершенно, потому что, мне кажется, писать надо именно про здесь и сейчас.
Поздняя советская эпоха, которая в том числе в романе «Город Брежнев» описана, перекликается с сегодняшним временем?
— Это просто зеркальное отражение, вплоть до событийного ряда: сбит южноазиатский боинг, бойкот Олимпиады и запрет на участие наших спортсменов в международных соревнованиях, рекордное падение цен на нефть, санкции, войска НАТО — у самых границ, жесткая риторика на тему того, как ты себя ведешь, какую музыку слушаешь и какие фильмы смотришь. Я сам задавался вопросом: стоп, это вообще какой год, 1980 или 2014? И это не только про СССР, но и про весь мир. В абсолютном соответствии с Гегелем-слэш-Марксом получается впадение в дурную бесконечность и повторение пройденного.
Эти переклички могут закончиться новой перестройкой?
— У множества соотечественников остались хорошие воспоминания о поздней советской эпохе — замечательной, сытой, спокойной, с пломбиром за двадцать копеек и бесплатными путевками в пионерлагеря. И это постепенно стало восприниматься как сущностная черта всего советского времени. Это, конечно, неправда. На самом деле помнится довольной узкий период 70-х годов, когда была дорогая нефть и относительно диетические нравы и в мире, и в Советском Союзе, когда стало понятно, что коммунизм мы уже не построим, но взамен предлагался некий консьюмеристский строй, который вполне устраивал и власть, и народ. Власти перестали закручивать гайки, взимая оброк в виде показного патриотизма с маршами на ноябрьской демонстрации, а за это не лезли к советским гражданам на кухни и разрешали встать в очередь, чтобы получить отдельную квартиру, югославский гарнитур и «Жигули». Хотя это, если вдуматься, именно то, против чего советская власть в первые десятилетия после революции ожесточенно боролась, обзывая мещанством.
Память об этой недолгой победе мелкобуржуазного быта окрашивает ностальгическим светом воспоминания тех, кто застал ту эпоху. При этом все почему-то забывают, что 70-е быстро закончились.
И когда в нулевых годах был взят курс на возврат в Советский Союз, только на стероидах, стало понятно, что есть реальная опасность свалиться не в 70-е, а в новые 80-е и 90-е. И то, что мы на самом деле в них свалились, к сожалению, старательно подготовленная случайность.
Выходов из этого временно’го тупика может быть несколько, один мы уже прошли в своей истории. Может, найдутся и другие, поживем-увидим.
Понятно, что в романе «Бывшая Ленина» вонь стихийной свалки — образ художественный, который вдруг резко сдетонировал и тоже нашел отражение в реальности. Вы могли предугадать, что роман окажется так созвучен общественным протестам против свалки в Шиесе?
— Мне важно было показать, что если за пределами, к примеру, Южного Урала мало кто знает и говорит о мусорном коллапсе в миллионном Челябинске, то чего в таком случае ждать жителям совсем маленького города, который даже в новостной повестке региона не мелькает, не говоря уже о большой стране.
Тот факт, что люди задыхаются от смрада, совершенно никого не волнует, прорвать эту информационную блокаду можно только в единственном случае — если будут трупы. К сожалению, сегодня мертвый человек интереснее властям и обществу, чем живой. Некой категорической точкой перелома отношения является только смерть. А пока живы — как-нибудь пропыхтим.
Этот ужасный, неправильный подход абсолютно привычен для возрастных героев романа и совершенно неприемлем для молодежи. Которая не то чтобы настроена бороться с режимом, а попросту недоумевает, как вообще так можно жить. А люди старше сорока не понимают: а как иначе? И это одна из линий столкновения, вокруг которой строится повествование. И на самом деле я вышел из текста с гораздо большим зарядом оптимизма, чем входил, хотя в книге открытый финал.
Есть установка, что выход на тропу войны за свои идеалы и права должен заканчиваться чем-то определенным: либо победой, либо героической гибелью. Но в текущей ситуации нет абсолютно никаких оснований писать такие книги. Нет сценария побед. Нет сценария нормальной жизни. Нет сценария недоведения до смерти. Это все еще предстоит отыскать. И — еще одна фраза из революционной риторики — это как раз тот случай, когда промедление смерти подобно. Потому что мы медленно, тихо умираем. Но пока не померли — еще не так страшно. А когда померли — уже не страшно. Роман примерно про это.
А то, что в разных регионах страны вспыхивают экологические протесты — это все-таки действительно про экологию или это просто некая разрешенная форма общественного протеста?
— И то, и другое. С одной стороны, экология в общественном сознании не занимает значимого места как на низовом уровне, так и на верхнем, властном. За экологию разрешалось бороться всегда.
Если вякнешь что-то против политического режима — сразу башку открутят, а по поводу экологических проблем — бога ради, выступай с любой трибуны.
Даже если вспомнить произведения массовой культуры советских лет — в мультфильме про Чебурашку и Крокодила Гену пионеры купались в реке и вылезали зелененькими человечками, потому что фабрика игрушек рядом сбрасывала сточные воды. Если вдуматься — жуть же! И Борис Гребенщиков* в середине 80-х пел: «Отравленный дождь падает в гниющий залив, а мы все еще смотрим в экран, мы все еще ждем новостей». Это было не запрещено. И взять тот же самый шихан: если посмотреть, как стремительно башкирские власти переобулись, буквально в полете, сравнить заявления, сделанные с разницей в один-два дня, можно обнаружить много смешного и интересного.
И это тоже повторение пройденного. В 70-е Виктор Астафьев во все горло кричал: «Вы убиваете тайгу!», все поволжские нефтяные районы были залиты мазутом, а для съемок инопланетного пейзажа в фильме «Кин-дза-дза» вполне подходили окрестности Аральского моря — сотни тысяч гектаров убитой земли. Наверное, историческая память всколыхнулась. К тому же выросло поколение, в которое, как молотком по гвоздю, не вбивали с малых лет фактор важности отлитого чугуна или выпущенных тракторов.
Когда молодой человек слышит о пяти копейках прибыли, которую получит какой-то олигарх, чтобы купить еще одну виллу в Ницце или Майами, — а на другой чаше весов оказывается украденный у него, у его детей Байкал или шихан… Или Аркаим, где можно, к примеру, построить Диснейленд или торговый центр. Наверное, можно и так. Но нет, нельзя.
И по этому поводу начинает народ сигналить, и тем сильнее, чем у’же этот клапан. Потому что других клапанов не осталось для выпуска пара. Политика, социальная жизнь, все прочее находится под гласным или негласным запретом, социальные лифты толком не работают. Возможные выходы из ситуации для молодых и активных в той же «Бывшей Ленина» обозначены: не нравится — вали. Валить хотят не все. Поэтому и уходят в волонтерство, экологические движения. Самые отчаянные пытаются в гражданскую активность уходить и в политику. А дальше начинаются истории про проломленные головы, бутылки в гостиничных номерах и прочее.
Вам близки или хотя бы понятны идеалы этого поколения?
— Не слишком, но если мы считали себя правыми, когда нам, двадцатилетним, родители говорили, что мы не так одеваемся, разговариваем и не те песни поем, то может, и наши дети правы сегодня? Наши тогдашние представления о прекрасном и правильном были осмыслены и выстраданы. Почему же сейчас то, что важно для наших детей, кажется нам глупостью и блажью? Как постулировали Стругацкие, будущее — всегда чуждое, неприятное и пугающее. По-другому не бывает.
Вариант прекрасного во всех смыслах мира будущего, где живет Алиса из книжек Кира Булычева и где все осталось тем же самым, только никто не умирает, все летают в отпуск на Венеру и толстый слой шоколада на всем — этот вариант будущего невозможен в реальности.
Или когда Виссарион Белинский писал: только представьте, насколько же прекраснее, сытней, осмысленней и богаче будет жизнь нашего соотечественника, живущего через сто лет. Он писал это в Санкт-Петербурге в 1842 году. И что творилось в Ленинграде через сто лет? Мороз по коже.
Будущее всегда чуждое, оно построено руками наших детей, по их лекалам. И если они делают выбор в пользу заботы об экологии, осмысленного потребления, разделения мусора или, к примеру, дикого в моем представлении веганства — не стоит воспринимать это как глупость и блажь. В их глазах это и есть самое важное, смысл жизни. Разрешите детям спасать мир, раз уж у нас самих не слишком получилось.
Идеалы и убеждения нашего поколения, как бы пафосно это ни звучало, во многом были заложены книгами, прочитанными в юности. Большинство ребят моложе двадцати пяти выросли на «Гарри Поттере», но все равно, как мне кажется, не это определяет их нравственные доминанты. А что? Не «ТикТок» же?
— Общение в первую очередь, интенсивное и разноплановое. И не всегда вербализованное: детям зачастую, даже сидя на одном диване, проще переписываться в мессенджере, чем разговаривать вслух. В их мире совершенно стираются границы между странами, континентами, отсутствуют языковые барьеры, которые нам в их возрасте казались непреодолимыми. Они могут разговаривать на любые темы: музыка, политика, игра, которая сейчас начнется в стриме, или что надо срочно спасать планету. Это и есть пресловутая глобализация — поганое слово, которое от слишком частого употребления совершенно обессмыслилось.
Что же касается снижения роли книги, то мы читали, во-первых, от бедности, а во-вторых, далеко не все: в каждом классе было четыре-пять человек, запойно читающих, еще человек десять, читающих от случая к случаю, а остальные читали только из-под палки. И сейчас похожая ситуация.
Но те, кто читает сегодня, делают выбор в пользу книги из кучи других, более легких, увлекательных, засасывающих развлечений, над разработкой которых работают сотни высокооплачиваемых людей, заточенных на то, чтобы заставить безотрывно смотреть сериал, сидеть в «ТикТоке» и так далее. И то, что книги в этом неравном бою иногда выигрывают, — значит, авторы прямо ай-молодцы. Как и читатели.
К тому же не стоит обольщаться: книга — это культурный феномен, который по меркам современной цивилизации существует крохотную долю секунды. По сути, общедоступной печатная книга стала только в конце 19 века: даже еще наши прапрабабушки не читали, разве что религиозную литературу. И то, если не впахивали в поле. Так что вполне допускаю, что наши праправнуки тоже читать не будут.
«Будут обижать — не обижайся»
Шамиль Идиатуллин стал профессиональным журналистом в неполные семнадцать лет, поступив на заочное отделение факультета журналистики Казанского университета и став корреспондентом газеты «Рабочий КамАЗа». Еще во время учебы он пришел в редакцию газеты «Известия Татарстана» (позднее переформатированной в республиканское издание деловых кругов «Время и Деньги»), в которой проработал 9 лет — корреспондентом, экономическим обозревателем, затем заместителем главного редактора. Попутно публиковался в различных федеральных газетах и журналах. Позднее стал собкором «Ъ» в Татарстане, а в 2001 г. создал и возглавил Волжско-Уральскую редакцию издания. С 2003 г. работает в московском офисе ИД «Коммерсантъ», сейчас возглавляет отдел региональной редакции, который отвечает за местные вкладки.
Довлатов говорил, что когда он пишет художественную прозу, а не заметку в газету, у него меняется не только стиль письма, но даже почерк. Вам журналистский опыт помогает или мешает?
— И помогает, и мешает в определенной степени. Конечно, это совершенно разный подход, настроение, темп письма. Газетная выучка предусматривает необходимость в течение двух-трех часов разобраться в материале, собрать все комментарии, выстроить структуру и минут за сорок написать заметку в шестьдесят строк. Те же шестьдесят строк прозы я пишу два-три дня. И если замечаю, что пишу слишком быстро, бью себя по рукам. Плюс пригождается журналистский навык любую сложную мысль довольно быстро формулировать и излагать в минимальном количестве слов. Но опасность впасть в скоропись и публицистику это преимущество, конечно, несколько нивелирует.
То, что сегодня признанные писатели, лауреаты авторитетных премий, вынуждены вести «двойную жизнь», потому что не могут позволить себе роскошь заниматься только литературным творчеством, — свидетельство незрелости российского книжного рынка?
— В значительной мере. Писателей, которые зарабатывают на жизнь литературным трудом, можно пересчитать по пальцам. Яркий пример — Алексей Иванов, который выстроил целую сферу, позволяющую ему на радость читателям существовать в совершенно разных ипостасях: он пишет художественную и документальную прозу, продает права на экранизацию книг, сам снимает документальные фильмы. Тут экономика простая: обычно автор по контракту с издательством получает от 8 до 15% от отпускной стоимости книги. Причем если на полке книжного магазина ценник достигает 500-600 рублей, то у издательства отпускная цена — 150-200 рублей. Значит, писатель получает с каждого изданного экземпляра рублей двадцать-тридцать максимум. При среднем тираже в две тысячи экземпляров несложно подсчитать более чем скромный заработок за книгу, на которую уходит несколько лет.
Вместе с тем, в последние годы наблюдается резкий всплеск самиздата, рост интереса к обучающим курсам по сторителлингу и литмастерству. Зачем вдруг все ринулись в писатели, если не за высокими гонорарами и славой?
— Приобщение к навыку письма стало гораздо более интенсивным и массовым. Сегодня среднестатистический землянин пишет и читает в разы больше, чем еще пару-тройку десятилетий назад. Я еще застал время, когда машинисткам в редакции платили за то, чтобы они перепечатывали рукописные статьи — сейчас даже сложно представить, что умение набирать машинописный текст выглядело чуть ли не сакральным. Сегодня каждый, пусть даже не читает книг совсем, прочитывает огромное количество текстов течение дня — в мессенджерах, соцсетях, на новостных сайтах, — и влипает в некоторую текстовую культуру. Навык выражения своих чувств и мыслей в письменном виде стал массовым, и следующий шаг — облечь, упаковать его в привычную книжную форму.
Вы отвечаете за редакции «Коммерсанта» в регионах. Свобода прессы, по вашим ощущениям, существует? И чувствуется ли она одинаково по всей стране?
— Как писал товарищ Ленин, нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Современное общество гораздо менее свободно, чем еще пятнадцать-двадцать лет назад. Есть темы, про которые писать официально нельзя, даже говорить про это нельзя. Представить пятнадцать лет назад, что за перепост чьей-то записи в соцсетях можно отхватить тюремный срок, было невозможно. Сейчас это суровая реальность. И СМИ уголовное преследование грозит ровно в той же степени, что и обычному обывателю. А поводов становится с каждым днем все больше.
Медиаполяна все сужается и сужается. СМИ в классическом понимании в России переживают если и не последние времена, то точно предпоследние. Возможно, вскоре им что-то придет на смену, потому что без профессионального отслеживания сущностных изменений и рефлексии на квалифицированном уровне общество не выживет.
Пока же предпринимаются попытки замести проблемы под ковер. Считается, что если мы не говорим о болячке, то ее как бы и нет. Именно этим объясняются попытки закрыть газеты, порталы, защемить отдельных журналистов.
«Коммерсантъ» то ли потому, что попал в олигархические руки одним из первых, то ли за счет огромной накопленной заранее капитальной устойчивости, остается плюс-минус тем же. Продолжаем упорно, спокойно, сухо рассказывать о том важном для общества, что происходит в стране и мире. И тираж, надо сказать, почти не меняется. И если 100 тысяч в 90-е годы воспринимались как совершенно мизерабельная вещь, потому что миллионные тиражи в то время были вовсе не редкостью, то сегодня это по-прежнему не так много по сравнению с массовыми газетами, а с другой стороны — вау, если сравнивать с нулем, к которому скатились некоторые национальные издания. Грустно, конечно, существовать в неконкурентном поле — во многих регионах ежедневных газет в принципе уже не осталось. Это, как мне кажется, самоубийственный расклад для общества.
Мы постепенно убавляем количество кислорода, чтобы предостеречь от пожара. Углекислый газ хороший, безопасный, тепленький, но мы в этой среде все сдохнем. Жизнь — это тоже горение, медленное или быстрое.
Возвращаясь к теме зеркальных отражений реальности — сегодняшняя ситуация в стране одновременно напоминает не только поздний Советский Союз, но и 80-90 годы девятнадцатого века. До революции было еще далеко, но буйным цветом колосилось народовольческое движение, поднималось волонтерство, гражданская активность — и на все это спускалась реакция властей, достаточно интенсивная. И нас всю жизнь учили, что реакция — это плохо. А сейчас мы исходим из спасительности этих сил реакции. И вот это раздвоение шизофреническое на психику не может не давить, только усиливая раздрай в обществе.
Когда задержали Ивана Голунова, профессиональное сообщество всколыхнулось и забурлило, а когда история повторилась и по неправдоподобному обвинению задержали Ивана Сафронова, столь громкого общественного резонанса это дело уже не вызвало. Почему?
— Во-первых, все-таки Ивана Сафронова арестовали, выждав, пока он перестанет быть журналистом. Очевидно, что выжидали намеренно, потому что журналистов по-прежнему все-таки побаиваются. Некоторые из моих знакомых, которым я рассказывал про дело Ивана Сафронова, его полную несостоятельность, неубедительность и высосанность из пальца, на полном серьезе спрашивали: «А с какой стати ты вообще о нем печешься? Он же не журналист, а чиновник. Да еще и Рогозину продался». На это и был расчет. Но он не оправдался. Основные СМИ выступили в защиту Ивана, и мы продолжаем следить за делом. Другой момент, что если бы в свое время не было дела Ивана Голунова, возможно, не было бы и дела Ивана Сафронова.
Потому что есть четкое ощущение, что эксперимент пытаются довести до конца. Берут реванш, чтобы доказать, что могут упечь за решетку кого угодно, причем по самому надуманному, облыжному, не имеющего никакого отношения к здравому смыслу обвинению. Просто потому, что уж больно дерзкий. И понятно, что потом это можно поставить на поток. Чистый Кафка.
Пока что приходится признать, что вся сила на их стороне. На нашей — только правда и упорство. Но, как говорил тренер моего сына по боксу, я даже в «Убыре» его процитировал: «Будут обижать — не обижайся». Надо не обижаться и не давать себя в обиду.
>>>Читайте также на DK.RU: «Я абсолютно свободен. Меня никто никогда не заставляет что-то писать или вычеркивать» — писатель Алексей Иванов
* - выполняет функции иностранного агентаПодписывайтесь на CHEL.DK.RU в Яндекс.Дзен и Яндекс.Новости. Самое важное о бизнесе — в email-рассылкe. А еще нас удобно читать в Telegram и ВКонтакте.